Евгений Чуднецов, позывной Чудик — начальник медицинской службы бригады Азов. За годы своей военной службы дважды побывал у россиян в плену. Впервые попал в тюрьму в самопровозглашенной ДНР в 2015 году, во время боев за Широкино. Там оккупанты приговорили его к 30 годам лишения свободы как «предателя» — Чуднецова, который родом из города Макеевки Донецкой области, считали «своим».
Второй раз азовец попал в плен в 2022 году, после выхода с Азовстали, вместе с другими защитниками Мариуполя. Был освобожден в мае 2023 года. Тогда за время пребывания в неволе Евгений Чуднецов похудел на 45 кг: он рассказывает, что пережил пытки, в том числе и током, и регулярные избиения.
В интервью NV Евгений Чуднецов рассказывает о новосозданной структуре Азов.Супровід и своей роли в ней, вспоминает, как была организована медицинская служба на Азовстали, и какой скачок сделала военная медицина в Украине за годы, пока в стране идет война.
— В сентябре этого года было анонсировано создание новой структуры Азов.Супровід. Расскажите о том, как вы приобщаетесь или планируете участвовать в работе этой службы, учитывая ваш боевой опыт и опыт прохождения российского плена.
— Да, я слежу за ее деятельностью и вкладываюсь в ее развитие. Как человек, который прошел путь от пехотинца, обычного стрелка до начмеда бригады, который дважды был в плену, который непосредственно оказывал медицинскую помощь другим, а также и сам получал травмы, контузии, из этого опыта я могу лучше понимать своих собратьев, их потребности. Ведь был таким же обычным бойцом. Я также могу предостеречь военнослужащих нашей службы сопровождения о триггерных, сложных моментах, с которыми сталкиваются освобожденные из плена ребята, и с которыми надо быть более осторожными. Я знаю, где именно они требуют больше внимания и помощи, а где могут несколько перегибать палку и просто, скажем так, капризничать.
Случается, что я становлюсь неким медиатором в формате «равный — равному». Бойцам бывает проще ко мне лично обратиться, тем более, что многие, особенно из тех, кто освобождаются сейчас из плена, знают меня лично. Мы были на одних позициях, на эваки ездили вместе, воевали вместе, поэтому им проще со мной скомуницировать.
Конечно, я таким опытом делюсь с нашими бойцами службы сопровождения, чтобы и девушкам, и ребятам было проще работать в новом для них формате.
— Среди направлений работы патронатной службы — сопровождение бойцов, освобожденных из плена. На ФБ странице говорилось о том, что первой такой миссией стало взаимодействие с теми, кто был освобожден 24 августа 2024-го. В этой заметке в частности говорится о следующем: «Приоритетом для нас стало обеспечение психологического комфорта и первоочередных потребностей освобожденных бойцов». Каковы они — первоочередные потребности освобожденных из плена бойцов?
— Потребностей на самом деле много. Ребята были в полной информационной изоляции в течение достаточно большого промежутка времени, некоторые — два с половиной года. Поэтому они нуждаются в поддержке в том, чтобы вообще сориентироваться, как жизнь сейчас выглядит. Меня год не было, и когда я вернулся из плена, для меня некоторые вещи были очень необычными.
Как выглядит жизнь сейчас? Тем, кто хочет вернуться в строй, интересно, какая сейчас война? Потому что война также очень сильно поменялась и меняется дальше очень интенсивно. Даже человек, который получил незначительное ранение, и был не в строю, например, пару месяцев, для него это уже будет новым. Те же, кто выпали на полтора, два, два с половиной года, они вообще будут возвращаться в новый мир. И большинство наших ребят рано или поздно возвращаются, многие из них становятся в строй снова. Даже те, у кого есть тяжелые ранения — они идут не на боевые должности, а, например, на инструкторские
Ребята находились в нечеловеческих условиях. Первое время это вообще ежедневно пытки, допросы, избиения, унижения и так далее. Это также надо учитывать. Когда я из плена вышел, был на 45 кг легче, чем сейчас. Другие ребята выходят в таком же состоянии. Из-за этих пыток, голода, избиений, унижений, хронических болезней, которые у многих были и до плена, важно всесторонне исследовать, в первую очередь, здоровье, и провести необходимое лечение. Этим мы активно занимаемся.
Также обращаем большое внимание на психологические потребности. Многие со временем начинают нуждаться в профессиональных психологах. Некоторые не то, что отказываются, — не хотят верить в то, что им нужны услуги психолога. Такое реально есть: «Да нет, мне не нужно, со мной все нормально». Но на самом деле стесняться здесь нечего. Нужен человек, который сможет оказать профессиональную помощь — как психологическую, так и, например, услуги психиатра.
— Какими были ваши первоочередные потребности после возвращения из плена? Что можете рассказать из собственного опыта о том, каковы первые дни после возвращения для украинских бойцов?
— Когда меня обменяли, я столкнулся с непрофессионализмом психологов, которые приходили ко мне от, например, Национальной гвардии Украины. Сейчас в своей работе мы стараемся избежать этой проблемы, ищем профессиональных специалистов, которые смогут нормально оказать психологическую помощь. И еще большая потребность — это просто быть на свободе, дышать воздухом, радоваться, чувствовать, что все закончилось.
Знаете, когда тебя обменяли из плена, ничего не хочется — просто радуешься хотя бы тому, что тебя не бьют три раза в день. Можешь нормально есть, нормально спать и радоваться жизни. Дальше потребности постепенно появляются. Обычно — медицинского характера. Многим зубы надо менять, у многих переломы, хронические болезни обострились. То есть над чем работать, и мы работаем.
— А как насчет потребностей материальных? Я имею в виду какие-то вещи, такие как одежда и обувь, мобильный телефон, и прочее, что может понадобиться людям сразу после возвращения из плена.
— Этого, на самом деле, хватает. Когда меня меняли, там предоставлялись, в первую очередь, боксы от Министерства реинтеграции, и помощь от Красного Креста. Какую-никакую одежду нам дали, а также очень плохой, но мобильный телефон, по которому можно хотя бы позвонить родственникам. А потом уже подключаемся мы, и можем предоставить более нормальную одежду. По другим потребностям спрашиваем, что именно надо, смотрим, чего им не хватает. Это касается не только вернувшихся из плена, а также и раненых. Часто бывает такое, что ребят привозят с передовой, и, например, телефон с собой есть, успел его взять, а, например, зарядного устройства к нему — нет. Поэтому мы всем таким обеспечиваем.
— Сейчас очень много говорят о такой теме как реабилитация ветеранов: психологическая, физическая, также выделяется новое направление — сексуальная реабилитация для тех, кто получил ранения, травмы, имеют ампутации. Насколько важна для бойцов, которые возвращаются из плена, такая разноплановая реабилитация? Всем ли она нужна?
— Потребность в конкретном виде реабилитации определяется конкретным видом травмы. Во всем мире так. В большинстве профессиональных реабилитационных центров работает большая мультидисциплинарная команда с физическими терапевтами, эрготерапевтами, протезистами, также работают психологи, психиатры. Есть и профильные реабилитационные центры, например Лесная Поляна, которая занимается психологической реабилитацией тех, кто вернулись из плена и тех, кто пережили контузии, легкие черепно-мозговые травмы. Есть реабилитационные центры амбулаторного типа, которые в большинстве работают с ортопедической травмой. Очень много учреждений, которые занимаются протезированием, или такие, которые работают со спинальной травмой — в этих случаях реабилитация также необходима.
Что касается меня, то я не проходил длительной дополнительной реабилитации кроме собственно необходимого после возвращения из плена лечения, потому что у меня не было таких травм. Были переломы, но они все срослись. Ну, зубы я поставил.
— Что больше всего удивило вас, оказалось для вас самым неожиданным после возвращения из плена?
— На самом деле, я на этот вопрос не смогу дать ответ. Когда меня поменяли, я оказался в Главном медицинском центре Министерства внутренних дел в Киеве. Тогда возникла такая смешная ситуация: всех начали тестировать на ковид. И у одного парня коронавирус таки нашли. Мой тест также показал положительный результат, хотя у меня не было ни одного симптома. Поэтому вместе с побратимом мы провели 10 дней на изоляции, на карантине. Были еще проблемы со сном, поэтому некоторое время я проходил коррекцию сна с помощью препаратов. Поэтому первые две недели у меня были больше во сне.
В целом же, первое время ты постоянно занят обследованиями. К тебе приезжает куча людей: родственники, друзья, другие. А уже когда я месяц пролечился, после этого мы брали машину и катались по Киеву. Смотрели какие-то интересные места в Киеве или области в группах в соцсетях, и ездили туда. Например, на Киевское водохранилище, или в Межигорье. Все, что я пропустил до этого, мы наверстали.
Возможно, будет звучать как шутка, но первое, что было удивлением для меня, когда меня поменяли, это когда увидел шеврон 3-й штурмовой бригады, и я думал, что это один из батальонов Азова. Символика — очень похожа. Потом мне сказали, что это другая бригада.
— В своих интервью вы упоминаете также о том, что к азовцам у россиян «особое» отношение, потому что над ними больше издеваются, их больше пытают, бьют. Я помню, как еще до появления Азова, был такой мем о «визитке Яроша» и РФ больше всего демонизировала Правый сектор. Почему, по вашему мнению, России важно иметь кого-то, кто будет для них таким безусловным воплощением зла? И почему сейчас это именно Азов?
— Россия сама выдумала себе врага. Чтобы империя могла существовать, ей нужен враг — либо реальный, либо вымышленный. Вот вам и ответ на этот вопрос. Это что касается России. Они просто-напросто демонизировали Азов, и люди в России в это верят.
На самом деле они сами такие, как они рассказывают об Азове. То есть они говорят о пытках, жестокости, убийствах, но это их же собственные поступки, которые они перебрасывают на других. Или просто верят: если же мы это делаем, видимо, эти «фашисты» еще хуже. Они в это верят, я вам гарантирую.
— Во время второго плена вам удалось встретить тех же людей — надзирателей, которые «охраняют» украинских пленных. Это свидетельствует о том, что фактически эти люди в такой системе находятся годами, что до начала полномасштабной войны, что уже после. Много ли таких, по вашим наблюдениям, кто остается воевать на стороне России, выполнять задачи для нее в течение такого длительного времени?
— Я встретил только одного, кто меня там узнал. В общем там много всех. Местных сейчас меньше стало — за два года полномасштабной войны они там немножко закончились. Некоторые — это идейные, а некоторые просто от безнадежности пошли.
— В интервью Громадському радио вы рассказывали о теракте в Еленовке, и в частности о том, что медицинскую помощь сразу после взрыва не оказывали, и украинских медиков не допускали к оказанию помощи раненым. Расскажите об этом.
— Да, действительно, когда был взрыв, часа три [нас туда] не выпускали. У нас были такие бараки с заборами. Напротив нас отдельно жили медики 555-го госпиталя, которые с нами на Азовстали были. Они просили, что давайте мы пойдем, помощь окажем, а их не отпускали. Действительно, только под утро уже начали приезжать скорые. Конечно, много ребят умерло. Если не ошибаюсь, около 80 человек.
— Если в российский плен попадают медики, врачи, какое к ним там отношение?
— Многие будут думать, что отношение к медикам в плену лучше, чем к снайперу или танкисту. А нет, наоборот. Именно медиков пытали больше, чем других. Почему? Именно мне они инкриминировали, что я якобы пытал российских пленных и отрезал им яйца, зашивал и отпускал их без яиц.
Откуда растут ноги этой истории? Уже после освобождения из плена я выяснил, что есть один [нецензурная брань] в Киеве, которого зовут Геннадий Друзенко. Это один из соучредителей Первого добровольческого госпиталя имени Пирогова. В одном из интервью на канале Украина 24 он, сидя в Киеве, в тепле, когда мы были на Азовстали, заявлял, мол, что он всегда был «большим гуманистом», но дал приказ своим медикам всех мужчин [взятых в плен] кастрировать, потому что это животные, которые не должны размножаться. Конечно, это видео увидели россияне и, конечно, наших медиков из-за этого пытали [Впоследствии Геннадий Друзенко извинился за эти слова на своей странице в Фейсбук и написал, что «ПДМГ никого не кастрирует и не собирается, — Ред.]
Мне ток к половым органам подключали, у меня на руках шрамы, потому что меня много раз подвешивали. Восемь ребер сломанных, остальное. И другим медикам также досталось. Я был начмедом батальона, поэтому мне говорили, что это я давал приказ своим подчиненным «яйца резать» пленным.
— А есть еще какая-то разница в разных категориях военнопленных? В зависимости от того, какой вид деятельности занимает этот человек. Вы упоминали о медиках, о снайперах, еще о ком-то.
— Для них разницы нет. Они ненавидят одинаково всех. У нас [в плену] отдельно находились именно азовцы, но транзитом заезжали также военные из других бригад ВСУ, морпехи. К ним немножко лучше было отношение, их не били так сильно. Это могут подтвердить ребята, которые в тот момент также были там, были свидетелями. Но в целом разницы никакой нет: они ненавидят [нас] даже не из-за того, что мы азовцы, а из-за того, что мы украинцы.
— Вы упомянули о пытках, в том числе и током, во время пребывания в плену. Сейчас начинают говорить публично о такой деликатной теме как сексуальное насилие во время войны, и в интервью от освободившихся из плена я слышала, что пытки и насилие такого рода применяют чаще именно к мужчинам-военнопленным, чем к женщинам. Что можете об этом сказать?
— Это правда, женщин действительно трогали меньше, но им от этого было не легче. Потому что, во-первых, женщины более эмпатийные, поэтому когда слышат звуки пыток, крики, конечно, им это еще больше больно, пожалуй, чем их самих бы пытали.
— Недавно мы общались с Федором Сердюком, основателем благотворительного фонда PULSE, который занимается обучением бойцов тактической медицине, о том, что сейчас активно развивается такая опция как переливание крови на этапе эвакуации. Что бы вы могли из своего опыта сказать о развитии медицины на фронте в целом за то время, пока в Украине с 2014 года идет война? Как бы сравнили условия, возможности тогда и сейчас?
— Мы очень гордимся тем, что были причастны к этому процессу, и что удалось сделать так, чтобы кровь появилась на фронте, в других бригадах, и вообще по всей Украине. Мы участвовали в формировании нормативно-правовой базы, ходили на заседания Правительства, давали интервью, адвокатировали эту тему. Затем были первыми, кто внедрили это на уровне целой бригады на этапе до стабпункта. И, к счастью, это не единственное изменение, к которому мы приложили руку.
У нас кровь [для переливания] была абсолютно на всех уровнях эвакуации, даже в окопе. В Серебрянском лесничестве были точки сортировки, расположенные очень близко к вражеским позициям — около 500 м. Там дежурили медики, у которых была кровь. Также она есть в каждой машине эвакуации: это холодильник с кровью, и с подогревателем.
Вызовы для военной медицины сейчас в разы больше. Но больше и ресурсов, которые можно использовать. Сейчас у нашей медслужбы есть такие расходники и такие приборы, о которых пять лет назад, три, четыре, я и мечтать не мог. Также в целом военная медицина начала больше интересоваться армией. Боевые медики готовятся активнее, у них есть больше ресурсов. Стабпункты стали местом настоящего спасения жизни. Эвакуируют сейчас вообще на «космолетах» — это оборудование на несколько сотен, тысяч долларов.
На самом деле это тема отдельного, и даже не одного интервью. Об этой войне, и о военной медицине на этой войне будут писать книги, научные статьи. Такого опыта ни у кого раньше не было.
— Я читала материал о том, как была устроена медицинская служба на Азовстали, в том числе с вашими комментариями. В нем говорилось о том, что даже несмотря на нехватку медикаментов, обезболивающего и так далее все равно проводились сложные хирургические операции, манипуляции, вы спасали людям жизни. Расскажите об этом.
— Медикаментов не хватало, было огромное количество раненых. Банально заканчивались катетеры для спинальной анестезии. Мы могли делать только общую анестезию, и даже уже решали насчет того, чтобы большим ударным дроном по типу шахеда забросить на Азовсталь необходимые нам медикаменты. То есть заложить туда вместо взрывчатки то, что было нам нужно, и чтобы он упал к нам. Но до этого не дошло, не успели.
Кстати, именно на Азовстали, в боевой ситуации, пришлось сделать первое боевое прямое переливание крови. Мы просто взяли бойцов с такой же группой крови, слили из них и залили человеку с ранением.
— Если нет чего-то из инструментов или из техники, надо же это чем-то заменить?
— Для того, чтобы перелить кровь, много инструментов не требуется. Необходима капельница или гемакон для переливания крови. Гемаконов не было, потому что они сгорели у меня в Хамере. Конечно, консерванта ЦФД также не было. Мы использовали гепарин, чтобы кровь не свернулась. Просто подсоединили капельницу, отрезали и сливали как бензин в канистру, эту кровь в чистую баночку. Тогда разбавили гепарином, и заливали.
Да, медикаментов катастрофически не хватало. Перевязки приходилось делать не так часто. Не хватало персонала, медикаментов, расходников. И это не только там. Здесь много факторов на самом деле. Огромное количество раненых, многое было уничтожено. Огромная часть моего имущества, которого хватило бы на это количество людей, осталась на правом берегу [Мариуполя]. Когда нам приходилось прорываться, мы не смогли забрать все. Надо было либо вывозить раненых, либо еду и имущество. Что я должен был выбрать в качестве приоритета?
Поэтому многое пришлось оставить. Многое было уничтожено: город почти разрушен, некоторые районы не очень пострадали, но некоторые были просто стерты с лица земли. И, конечно, это привело к таким результатам.
На самом деле, Мариуполь мог держаться, гарнизон Мариуполя. Но ведь не было у нас дороги жизни, по которой мы могли бы вывозить раненых, и по которой могли бы получать поставки БК, медикаментов и пополнение. Единственные силы, которые приходили нам на помощь, это те, кто прилетали на «вертушках» и привозили с собой что-то.
— В информационном пространстве сейчас очень много разговоров о том, что совсем скоро должно наступить какое-то перемирие, что в январе 2025 года будут переговоры и тому подобное. По вашему мнению, на каком этапе войны находится Украина сегодня?
— Если в сети много таких разговоров, это означает лишь одно: у людей очень много свободного времени, которое они могут потратить на такие темы. Лучше бы они его потратили на свою подготовку. Враг не будет разделять, хотел ты воевать, был ты «за» или «против». Это сидят и рассуждают те, кто не воевали, не воюют и не будут воевать. Лучше бы они подумали о другом.
Часто это именно те месседжи, которые закладываются через телемарафон Едині новини, через официальные заявления со стороны власти и тому подобное.
Эту страну спасет только жестокость к врагу и к самим себе. Не хватает, чтобы предателей, коррупционеров и всякую сволочь вешали на столбах.
Что сейчас делают Гринкевичи? Что сейчас делает Свинарчук? Что сейчас делает Николай Тищенко? Что сейчас делают мажоры, которые сбивают людей на пешеходном переходе на BMW и покидают место ДТП?
Знаете, для меня удивительно, что в эпоху FPV-дронов эти люди существуют. Это мое личное мнение — не как азовца, не как начмеда бригады, это мое мнение как человека, как гражданина.
— Здесь не могу не спросить о мобилизации: так провалена она по вашему мнению, или нет? Что можно сделать, чтобы изменить ситуацию?
— Вернуться во времени на два года, как по мне. А на самом деле проблема же не в мобилизации. Зачем создавать много новых бригад? Вот мы создали новую бригаду, у которой нет боевого руководства, которое прошло боевой путь, у которой нет «костяка» — людей, закаленных в боях, которые свой опыт могут передать молодым бойцам. Но есть техника, которую им дали, потому что это новая бригада. И они эту технику, извините, про**али в первые два месяца, и вышли на восстановление. Зачем это делать? Почему не доукомплектовать боевые бригады [которые уже существуют]? Морпехи, третья штурмовая, Азов, есть нормальные бригады в Национальной гвардии.
— Здесь вопрос в том, чтобы хотя бы заменить тех, кто уже воюет на на текущих местах, другими людьми, а не создавать какие-то новые структуры с новыми людьми.
— Те, кто есть на текущих местах, они и будут на текущих местах. Но люди получают ранения, получают инвалидность, погибают. И они хотели бы продолжить службу, но не могут. Многие ребята «трехсотятся» по три, по четыре раза, и возвращаются в строй.
Я понимаю, что, конечно, рядовой гражданин говорит: «Я не умею воевать, я не готовился». Кто тебе виноват, что ты не готовился? Почему я с 2014 года готовился, а ты — нет? И да, я буду продолжать службу, буду продолжать воевать, пока у меня есть возможность. Но нас не хватает.
Но по мобилизации… Каким у меня будет доверие к человеку, которого палкой загнали в «бусик»? У нас в бригаде такого нет — люди идут в армию добровольно, на контракт. Они сами выбирают эту бригаду по определенным причинам. И, конечно, человек будет более преданно служить, отдавать себя всему, чтобы научиться, стать специалистом своего дела. Потом будет пытаться научить других. Поэтому, может, надо на проблему с другой стороны посмотреть, и сделать так, чтобы люди хотели служить именно в твоей бригаде? А что для этого нужно? Ну, я же не Генеральный штаб. Но, думаю, что когда еще после Революции достоинства говорили, что нужна люстрация, ее надо было проводить.
